«Напиши мой портрет!», Она сказала это не просительно, а весело и утвердительно, «Ну чего тебе стоит, ты ведь пишешь на заказ, а портрета любимой жены у тебя нет», Я хмыкнул, — «Сапожник без сапог», обернулся, внимательно разглядывая веселое лицо жены. Предложение показалось мне заманчивым. Тонкий, чуть удлиненный овал, темные брови в разлет, пронзительно-зеленые глаза и губы, яркие губы, сложенные в насмешливую и вопросительную улыбку, и все это в рамке пышных черных волос, лишь на свету отливающих красноватым блеском. Ведьма, самая настоящая ведьма, красивая, лесная колдунья из какой то забытой сказки. Я смотрел и в который раз не мог наглядеться. Она хихикнула, «Дырку глазами протрешь. Ну, так как? Нарисуешь?» Я кивнул, разве я мог ей в чем то отказать. На минутку задумался и усадил в кресло у окна. Получилось очень удачно, свет и тень подчеркнули всю прелесть ее точеного лица. Закрепил на мольберте новый холст и стал угольком набрасывать, такие знакомые и в то же время странно, как будто первый раз увидел, незнакомые черты.

Тоненькая морщинка между бровей, наверное, часто ее сержу, такие морщинки появляются, когда хмурятся, странно, она улыбалась, а уголки губ были, как то грустно опущены. Я жадно вглядывался в ее родное лицо, но скоро забыл, кого пишу, мысли были не о ней, а профессиональные, свет, тень, ракурс, блик и так далее, чем дальше двигалась работа, тем больше я забывал, кто сидит передо мной. Автоматически, по привычке, одел на голову наушники и нажал кнопку плеера. Все, я весь ушел в работу, упоительную, любимую работу, под таинственную музыку «грегорианцев». Я видел только форму, цвет и свет, увлеченно смешивал краски, искал нужный колер. Кисть легко и привычно, как бабочка запорхала по холсту. Я творил, не замечая, как устало опускаются ее плечи, позирование, тяжкий труд. Время летело. Сколько прошло, час, два. Я забыл о времени. Она не выдержала, ей надоело сидеть неподвижно, надоело мое безразличие к ней, мой отсутствующий, ушедший в работу взгляд. Ну что тут поделаешь, я не могу как иные художники, писать и трепаться одновременно. Отложил палитру и кисти, надо сказать с сожалением, с досадой, и эта досада, была явно написана у меня на лице. Она фыркнула, как рассерженная кошка, «Ты изверг», вот и все вместо благодарности, сама же ведь просила, поди пойми, эту слабую половину человечества. Жена ушла на кухню, загремели кастрюли, занялась готовкой.

Отодвинув мольберт к стене, я сел в кресло и закурил, внимательно разглядывая свое еще не оконченное творение, в общем-то еще и смотреть, было не на что, так общие черты, намеченные контуры, но я точно знал, что на сегодня это все, сесть и еще попозировать я ее не уговорю.

Уговорил только на третий день, и то, просто, наверное, ей стало любопытно, какая она получится на портрете. Я решил исправиться. Конечно, я не мог, как Леонардо да Винчи пригласить музыкантов и поэтов, чтобы моя Джаконда не скучала, по финансам это было доступно, но квадратные метры, не позволили мне бы разместить всю эту филармонию и поэтому я сам мужественно развлекал ее всякой болтовней, но потихоньку, забылся и опять замолчал, ушел в себя, через час она не выдержала и взорвалась, — «Все больше не могу, ты смотришь как сквозь меня, как будто я просто ветное пятно» и, хлопнув дверью вышла.

Целый час еще ушел на мирные переговоры, поцелуи и доказательства, что искусство требует жертв, но я могу быть убедительным, и, наконец, она опять устроилась у окна, только вот морщинка между бровей стала глубже, и губы, уже, почему то не такие яркие, совсем грустно опустили уголки.

***

Я писал быстро, и как никогда увлеченно, ее нежное лицо с грустной полу улыбкой потихоньку начинало оживать на холсте. Засветился мягкий румянец на скулах, мне вдруг показалось, что она побледнела, да нет, просто солнце на минутку скрылось за пролетавшее облако. В голове крутилось что-то знакомое, очень важное, но забытое, то, что необходимо было вспомнить. Я усиленно копался в памяти, одновременно, нанося на холст все новые мазки, тень вокруг глаз, мне показалось, или она действительно стала глубже? Я уже был готов поставить яркий блик, от которого заиграли бы изумрудные глаза, но рука остановилась. Я вдруг вспомнил, бросил кисти, полез в книжный шкаф. Эдгар По. Портрет. Жадно перечитывал последние, страшные мистические строки, потом сел к мольберту, и спокойно начал соскабливать мастихином краску с почти уже законченного портрета. Жена смотрела на меня, широко распахнув глаза, она в недоумении покачала головой, «Ты точно сумасшедший, Зачем?» Подняла упавшую книгу, на последней раскрытой странице, прочитала. Долго смотрела на меня сидящего, сосредоточенно и усердно, скоблящего холст. Подошла, обняла, прижалась головой к моей голове, и нежно поцеловала в макушку. «Ты большой ребенок», сказала она, «Мой любимый, глупый, суеверный сумасшедший!»

Вечером я загнал ее фотографию в сканер, подобрал в Сатаровском каталоге красивый наряд, соединил все в фотошопе и отпечатал картинку. Жене понравилось, она улыбнулась, морщинка не портила чистый лоб. А я еще долго потом сидел, курил, курил, курил и смотрел на изуродованный холст и почему-то ощущал удивительное облегчение, как будто совершил, что то очень правильное.